- Зиновий Яковлевич, говорят, что прошлое хорошо и плодотворно тогда, когда оно работает, помогает человеку жить. И, напротив, превращается в тяжелый груз, если почему-либо отторгнуто от проблем насущных. Хотелось бы, чтобы вы посмотрели на свое прошлое с этой точки зрения: что работает? Тем более всю жизнь вы занимаетесь проблемами детства, психологией ребенка, театром детства. Вспомните о своем детстве, вспомните себя в детстве. Что здесь для вас интересно, что таинственно, плодотворно, а в чем вы себя, может быть, не узнаете?
   - Возможно, я заблуждаюсь, но мне кажется, что я навсегда остался таким, каким был в детстве. Если есть во мне какие-то отрадные свойства и качества, то они связаны с тем, что я сберег в себе детство. Я нес в себе наследство семьи, когда был маленьким, потом - когда перешел в возраст подростка, жениха, мужа, отца, художественного руководителя театра… Мне кажется, что я и сейчас такой. Может быть, это аберрация, обольщение, но все лучшее, что во мне есть, связано с тем, что было.

   - Значит ли это, что Вам так безусловно нравится свое детство и Вы так нравитесь себе в детстве?
   - Дело не в этом. Просто, вероятно, такой менталитет: доверчивый, простодушный, не позволяющий мне костенеть, черстветь, академизироваться. Я ведь до сих пор слыву маргиналом в среде моих маститых коллег. Хотя все регалии при мне: академик, профессор, народный артист, лауреат Международной премии имени Станиславского. Но все это как-то не входит в состав сознания. Некоторые считают, что это инфантильность, другие видят в этом игру, маскировку. А на самом деле я всегда был таким, таким остаюсь и сохраняюсь. Не потому, что мне это нравится, а потому, что я почитаю и ценю то, что дороже для всей биографии и особенно для творческого человека: подвижность, отзывчивость, реактивность, любопытство, желание выиграть в состязании, взять планку.
   Это все от моего очень трудного, хотя и радостного, и яркого детства. Я про это написал книгу, которая называется "Возвращение". Мне хотелось написать портрет моего зрителя и одновременно моего театра. Мой зритель - это человек от семи до семидесяти. События и переживания детских лет связаны с тем, что происходило со мной во взрослом возрасте, когда я уже руководил ТЮЗом. Это два портрета: портрет автора как зрителя и портрет театра, который служит этому зрителю. Я воспеваю свое детство как генетическое начало.

   - Но в нашей генетике не только ведь замечательные свойства. Все наши мучительные проблемы тоже в генетике, и тоже из детства. Мы знаем, как питалось этим искусство. Допустим, Феллини, если иметь в виду нечто близкое вам по роду искусства. Отношения со сверстниками, с родителями, отношения с самим собой, выбор своего рисунка поведения - драматическая пора. Мне хочется, чтобы вы рассказали об этом.
   - Драматизм моего детства заключался в бедности страны и в уродстве обитания, хотя я вряд ли это осознавал. Жили мы трудно. Я не помню своих сверстников. Помню, что меня не принимали. Потому что был хлипкий, не способный себя защитить, подраться, ответить крепким словом. В семье меня любовно дразнили "сураз", что от слова "несуразный". И действительно, картавый, к тому же маленький - Сураз.
   Родня у меня была огромной. Мама меня воспитывать не могла, потому что училась на рабфаке, была молоденькой и к тому же комсомолкой. Родила она меня, когда ей еще восемнадцати не было. И я оказался под защитой огромной семьи дядек и теток, к которым шел, когда меня обижали. Они оравой мстили тем, кто меня обижал. Хотя, во что бы мы ни играли - в "бабки", в догоняшки, в какую - то борьбу, - я всегда был обижен и побеждаем.
   Меня дразнили за то, что я играл в куклы, играл в театр… Но не это осталось в моем чувстве и в моей памяти. Может быть, потому, что уже в это время я был человеком, отравленным церковью, цирком, базаром, цыганами - помню, как пели, как плакали, как дрались взрослые. Все это в меня входило как банк впечатлений.
   Я любил читать и расшифровывать афишные тумбы. Читать я тогда еще не умел. Именно на афишах и научился читать с подсказок бабушки. Любил бродить, когда поздно, рассматривать витрины. Витрины в то время были очень театральными. Все, что сегодня нас восхищает, тогда было в окнах моего Томска. Хоть ты ешь меня, но у меня не сохранилось памяти о каких-то сложных переживаниях детства. А если сохранилось, то это перебивается ощущением праздника жизни.
   Мы жили в старом двухэтажном деревянном доме напротив Спасского собора, в честь которого и называлась улица Спасская. Меня, может быть, этот собор и спас. Из окна нашей малой комнатенки, которую я сейчас вспоминаю как залу, я видел этот мой белоснежный, самый памятный, роскошный собор. Рос я без нянек и без гувернанток, в таком полусиротском состоянии. Отец не жил с нами уже сразу после моего рождения. Так получилось, что родители, которые любили друг друга горячо и страстно, расстались по причине мезальянса. Мама была из семьи ремесленников, а отец будто бы из другого сословия. Хотя на самом деле тоже из ремесленников - он был пекарь. Но родители отца разрушили этот брак.
   Отца я не знал до 18 лет. Я его видел час или даже, может быть, меньше, когда уже учился в театральном институте на Моховой. Возвращаясь в 45-м году из Германии, он нашел меня. Тогда я увидел его впервые. Красивый большой человек, в военной форме, с каштановыми волосами. Представился, назвал меня по имени. Что-то нервное возникло между нами. Он мне подарил несколько кусков хозяйственного мыла, что тогда было совсем не пустым подарком, и несколько пачек галет. Поклялись, что будем теперь дружить и не терять друг друга, но потерялись и не дружили.
   Я помню все, что со мной было, особенно когда я был маленький или когда был подростком, юношей. Дальше все немного меркнет и, приближаясь к сегодняшним дням, почти угасает. Но так сконструирована душа, что она не хранит обиды.
   Хотя, в сущности, я всегда был изгоем. Это сквозная тема жизни и сквозная тема творчества. Речь не о национальном, а о нравственном, духовном, типологическом изгойстве. Всю жизнь во всем, что делал, смеясь и веселясь, я эту тему сохранял.
   А счастливые годы - 25 лет почти - ТЮЗа. Это все было бурно, ярко. Но я к этому относился спокойно. У меня не было чувства победы, торжества. Я удивлен, насколько я оказался глух к некоторым словам. Многого не увидел и не расслышал благодаря фанфарам. И много наделал глупостей, не желая что-то преувеличивать.
   Но изгойство было и тогда, как было оно в детстве, когда меня дразнили и не принимали в компанию, заставляли замыкаться, уходить в собственные фантазии, игры.

   - И вот вы в Ленинграде, поступили в театральный институт, наконец-то попали в свою среду…
   - Я попал не в свою, я попал в альтернативную среду. Это все были ленинградцы, все из интеллигентных семей. За каждым тянулся шлейф каких-то художественно-интеллектуальных представлений и знаний. Я в телогрейке, в валенках с калошами, в ушанке. Вместе со мной учился, например, Игорь Петрович Владимиров - уже тогда барин. А я опять сбоку, опять изгой.

   - Что же вам помогло в таком случае вообще поступить в институт?
   - Только доброта и доверие Бориса Иосифовича Зона, моего профессора. Я это доверие не могу разгадать до сих пор. Не было никаких оснований принимать меня: картавый, кривоногий, не насыщенный никакими знаниями. Любовью к театру - да! Может быть, это перекрывало все остальные недостатки? А может быть, ему напели про меня мои сибирские друзья, с которыми я познакомился в театральной библиотеке в Новосибирске, куда эвакуировали ленинградский институт, и вместе проводил время в их общежитии.

   - Между окончанием института и счастливым временем ТЮЗа много лет.
   - Я ведь был членом комсомольского бюро и на распределении должен был показать пример, то есть уехать работать в провинцию. Мы с женой, с которой счастливо живем и до сих пор, выбрали Калугу. Все же ближе к Москве, можно в случае чего съездить и пожаловаться.
   В Калуге я проработал пять лет. Потом мне предложили должность главного режиссера театра в Калининграде. Это было счастливое и плодотворное время. Слух обо мне прошел по всей Руси великой и дошел до Товстоногова. В итоге, преодолев сопротивление властей, он вытащил меня в Большой драматический театр. И в ТЮЗ меня благословил тот же Товстоногов (без его помощи мне бы этого театра было не видать).
   В обком меня вызывали через день. В театре об этом мало кто знал. Меня упрекали в том, что я театр овзросляю, эстетизирую.
   А потом инсценировали изнасилование. Это был повод для немедленного изгнания отовсюду и снятия всех званий.
   Это случилось в 1986 году. Меня уволили, судили. Потом, правда, приговор отменили за отсутствием состава преступления, но цель была достигнута: я остался без театра.
   Спасался тем, что принялся писать книгу. Тогда еще за мной оставалась дача. Потом и дачу отняли. Но в это же самое время пригласили ставить спектакль в Америку. Времена уже настали другие, не выпустить меня не могли. В Америке были всякие предложения, в том числе о создании творческого семейного центра. Но мне хотелось домой, и я подумал, что попробую создать такой центр у себя на родине.
   Я пошел с этим предложением к Щелканову, который тогда был мэром, и в 90-м году началась история создания Творческого центра "Семья" и Театра поколений. В прошлом году мы отметили свое десятилетие.
   Театр поколений - неслучайное название. Я так воспринимал и ТЮЗ, который не должен быть театром только юного зрителя, но театром людей, семьи. Детский театр скудеет без юношеской и взрослой аудитории, которая только одна и может дать достоверную информацию о качестве, уровне и значимости театра. Я боролся с культпоходами, которые коверкают восприятие, углубляют стадное чувство. Я боролся с затейничеством, с несодержательной развлекательностью. Театр должен быть завлекателен, но он не может быть развлекательным. Он должен в игре нести нужную для опыта жизни идею, которую словами не сформулировать.
   Быть может, еще спасало меня то, что я всегда был способен любить. Я любил и люблю своих актеров, своих учеников. Я мог бы назвать сейчас тех, кто стал знаменитым, ну там Георгий Тараторкин, Ирина Соколова, Александр Хочинский, Ольга Волкова, но остановлюсь. Это было бы несправедливо по отношению к другим. Я всех их люблю, как любят детей, которые уже живут самостоятельно: у них свои дети, поменялись адреса, даже города. Они свои, но не около.
   Учеников у меня огромное количество. Вот сейчас у меня двадцать первый класс в Гуманитарном университете. Наберу еще двадцать второй и, наверное, последний. Кроме того, я двадцать с лишним лет руководил Всероссийской лабораторией режиссеров народных театров. Это еще сотни и сотни учеников.
   Возраст прибавился, но я не постарел. Единственное - экономнее расходую чувства. Я ведь всегда любил безоглядно, самозабвенно - театр, своих учеников и помощников. Это уходит корнями в детство. Там меня научили любить. Я отравлен любовью. И до сих пор. Но просто сейчас я ее держу на помочах. Уж больно несправедливо со мной поступили. Хотя я совсем не чувствую в себе угасания творческой потенции. И сейчас мог бы руководить театром (может быть, впрочем, это очередное обольщение?). И время вошло бы в меня не какой-то новизной стиля, а содержательно, существенно. А так я остался бы константой. Я так себя и называю: я - константа. Я - как улица Росси.

назад

наверх

первая страница

поиск

английская версия