Однажды, в Москве, придя с какого-то киношного собрания и "немедленно выпив", Сережа сказал: "Все это не имеет отношения к реальности. Но никаких макабрических выводов делать не будем". Мы тогда решили отстранить эту недающуюся реальность, но на посошок такого решения все же записать "последний разговор о ней". Теперь кавычки рухнули в бездну. А прежде мы маскировали разрывы ("эпистемологические разрывы") цитатами, то есть практиковали сомнительную терапию. В частности: "Смерть - это то, что бывает с другими".
    Когда внезапно дошло, что "конец цитаты" - не название важной книжки филолога-ленинградца, не смена интеллектуальных поветрий, не тема для профессиональных штудий и даже не начало другой "второсортной" эпохи, а смерть Сережи Добротворского, то чувство реальности (без общей анестезии литературы и местной - кино) перестало быть желанным. И хотя Сережа ценил цитату как столп и утверждение среды обитания наперекор времени, которое "создано смертью", и хотя "смерть - это реальное время экрана", о чем он думал и писал, пытаясь обыграть, заморочить работой свое злосчастное отчаяние, его уход - это сюрреалистическая обмолвка города, в котором он жил и который (город) живет как бы не во времени, а в пространственных образах.
    Его единственная лекция во ВГИКе, которой он гордился, была о пространстве. И в разговорах о том, о сем ударный слог тоже падал на пространственные ощущения: в таком-то доме было слишком пыльно, в другом прельщал запах масляных красок, в электричках до Комарова нельзя ездить, потому что там душно и грязно, в кадре Уэллса, предуведомлял он телезрителей, цитируя Базена без кавычек, очень значимы потолки, у Ромма в "Девяти днях..." - перегородки, длинные коридоры. А Моховая, по которой Сережа ходил в институт, наполнялась непустым звуком благодаря двум пивточкам, рюмочной посередине и ларькам у цирка.
    Время Сережа настигал в пространстве. Отсюда, мне кажется, и возникала в его статьях решительность композиций, а также их неабстрактная информационная вещность. Ведь "пространство торчит прейскурантом". Кроме того, время, утекающее сквозь пальцы, обретает внятность и смысл только, как он говорил, в "кодах обыденности". Они, насколько я понимаю, не что иное, как сгустки пространств, в которых и длится память о разруши-тельном времени.
    Есть искушение сказать о Сереже совсем иначе. На одной из кассет между терзающими пространство лирическими воплями Screamin'a Jay Hawkins'a он вмонтировал диалог из "Пепла и алмаза":
    - Почему ты носишь темные очки?
    - В память о неразделенной любви к родине.
    У Сережи были бешено яркие, внимательные голубые глаза, но он не обладал романтической иронией. К себе, во всяком случае. И не носил темные очки в память о собственном социальном опыте-протесте. Зато как Мачек Варшаву, Сережа романтизировал пространство Праги. И - вслед за Мачеком, который только хотел "найти место в балагане", - это место, казалось бы, нашел. Понимая при этом, что оно - лишь точка пересечения дорог. Иначе говоря, "перепутье". Оказываясь в тупиках, Сережа умел время от времени замирать. А потом расширять сосуды - физическую реальность, жить и быть первым "на собственных условиях". В обход дорогих, как подвиги любимых героев, цитат.
   
    Зара Абдуллаева
   
   Сергей Добротворский

назад

наверх

первая страница

поиск

английская версия